Посиделки на Дмитровке. Выпуск седьмой - Коллектив авторов

На протяжении десяти лет мы снимали дачу в Малоярославце, родине моих родителей. Это деревянный городок в 123 км от Москвы, утопающий в сирени и вишневых садах. Здесь селилась освобождавшаяся из лагерей интеллигенция со штампом «101-й км», снимая у обедневшего после войн и революции люда теплую комнату. В доме, где наша семья занимала площадь на лето, жила Варвара Викторовна Рожкова, арестованная в тридцать седьмом в своей московской квартире на Б. Молчановке вслед за мужем, крупным военным конструктором, трудившимся над созданием знаменитого в будущем отечественного танка. Она, как все, дала подписку о «неразглашении», но, познакомившись с мамой, не стала сдерживаться. Они часами шептались на террасе, и я кое-что слышала, крутясь около них. Мама бросала на меня страшные взгляды и приказывала: «Не смей никому рассказывать!»

В рукописи я нашла узнаваемые ситуации, лица, недослышанные подробности. Меня изумило совпадение исповедей Евгении Гинзбург и нашей знакомой, как будто их везли в одном фургоне, они жили в одном бараке, один и тот же мальчик остался дома после ареста матери.

9. Осенью 1960 года умер дедушка Светланы. Я знала от Светы, что он был ей вместо отца. В том же году произошло событие противоположного свойства. Света познакомилась, влюбилась и вышла замуж. Женя Герф, ее муж, к этому времени окончил Второй медицинский институт и со специальностью патологоанатома был неотвратимо распределен в казахский город Гурьев. Оставив пока университет, Света последовала за ним к безусловному огорчению не противящихся домочадцев.

Света и Женя вернулись в Москву где-то в конце зимы следующего года. Вскоре после их возвращения большую комнату перестроили: для молодоженов выгородили одну небольшую, метров 13—15, комнату, которая поглотила оба имевшихся в столовой больших окна, правда, выходящих на север, да еще во двор-колодец. Новая комната стала вполне светлой, так как для нее этих окон оказалось достаточно. Одежный шкаф, поставленный как продолжение новой, параллельной окнам, стены, в свою очередь выделил кусок площади с окном на лестничной площадке. В этом закутке надолго обосновалась Светкина младшая сестра Маша. Общая столовая, вполне сохранившая свои габариты после перестройки, перешла на электрическое освещение. Сусанна Михайловна после смерти мужа переселилась в «детскую», уступив свою большую («родительскую») комнату Раисе Давыдовне и Леве.

В доме остался прежний уклад, только народу стало приходить еще больше. Бывая и днем и вечером, я всегда заставала в квартире Люсю или ее детей – двоюродных сестер Светы. Часто приходили дочери Левы Лена и Майя со своими мужьями и подругами. Непрерывной чередой шли Светкины одноклассники, университетские подруги из старой группы и, конечно, из новой. Приходили друзья Жени, бывшие однокурсники из большой веселой компании – Кирилл Гринберг, Витя Гиндилис, Татьяна Сиряченко, Марина и Игорь Затевахины и многие другие. Параллельным курсом шли писатели и критики – друзья и знакомые Светкиных родителей. И так – «…то вместе, то поврозь, а то попеременно» – мы осуществляли нашествие на квартиру.

10. Выстроенные в большой комнате стенки были «прозрачными» для звука, и потому из столовой жизнь незаметно переместилась на кухню. Кухня в квартире была большой, хотя третью часть ее занимала ванна, отделенная от окружающей среды толстой клеенчатой занавеской. Большое окно в торце кухни глядело, как в столовой, во двор-колодец. Квадратный деревянный стол устроился у стены напротив ванны. Он был покрыт обыкновенной клеенкой и располагал к длительным беседам. Помню, как-то мы сидели со Светой на кухне и пили чай. Вошел Лева, попросил тоже чаю, сел за стол. Сразу начался (или продолжился) разговор о государственном устройстве. Лева стал доказывать нам преимущества социализма, цитировал наизусть почему-то Каутского, французских социалистов, вставлял цитаты на немецком языке и, допив чай, ушел из кухни победителем, хотя в ту пору мы тоже были «за».

Теперь, приходя к Орловой, я сразу шла на кухню. В этом пространстве, лишенном какого-либо внешнего украшательства, ощущение внутреннего комфорта возникало мгновенно, как будто оно исходило непосредственно от нелепого присутствия ванны, от прочного стола, от куска хлеба и горячего чая. На кухне уже сидел кто-нибудь из ближайших друзей Жени – Кирилл или Витя – и плелась вязь интересных разговоров. Все трое еще в Институте подпольно изучали генетику и теперь в только что разрешенную науку вошли «знатоками». В. Гиндилис поступил в аспирантуру Института молекулярной биологии АН СССР, а К. Гринберг – на работу в лабораторию генетики человека, созданную во Втором мединституте. В скобках замечу, что Витя и Кирилл быстро защитили диссертации, что не удивительно, так как по своему уму, образованию, целеустремленности были приговорены к карьере крупных ученых. Женя, поколебавшись между наукой и искусством, устроился врачом скорой помощи, чтобы иметь время для реализации творческих склонностей к рисованию, музыке, поэзии.

Теперь в общих разговорах помимо искусства и политики все чаще звучали проблемы естествознания. Однажды кто-то из троицы (Витя, Кирилл, Женя) высказался в том духе, что никакого прогресса человечества не существует. Мы со Светкой ринулись в бой за диалектическую спираль, впаянную в наше сознание школьными и университетскими историками материализма. Но мысль нам показалась парадоксальной и заставила задуматься. Спорили долго, сошлись на отсутствии прогресса на уровне биологического развития. (Впоследствии представление о диалектике и прогрессе вошло в мое мировоззрение именно в том варианте, как оно было выработано тогда на кухне квартиры 201.)

Женя был старше нас со Светой и часто подсмеивался над нами, нашими взглядами, особенно над нашими песнями. «Словно стала ты жар-птицей, улыбаясь, смотришь на меня» – мы пели, не задумываясь над текстом. Женя признался, что как патологоанатом он готов многое себе представить, только не то, как птица может улыбаться. Женя владел искусством юмора, наверное, как Паганини – скрипкой. Он ходил почти всегда с мрачным выражением на лице, но умел мгновенно нас рассмешить, изрекая очередной афоризм, при этом позволял себе засмеяться только глазами, чуть-чуть скривив в улыбке губы. От этого эффект от шутки был еще сильнее, и мы от души хохотали. Света долго собиралась завести «амбарную» книгу для изречений Жени.

11. В доме спонтанно возникали споры о религии. Женя выступал в роли просветителя, успев непонятным образом приобрести кое-какие знания. Я путалась в авторах Евангелия, и однажды Раиса Давыдовна вынесла из своей комнаты большую книгу в темном коленкоре с серебряным тиснением. Это была Библия, изданная Союзом писателей СССР тиражом 2000 экземпляров. Выносить из квартиры нельзя; я сижу в столовой и впервые в жизни листаю Библию. Помню, что сижу спиной к входу в комнату Светы и Жени. Почему-то врезаются в память такие несущественные подробности, хотя, возможно, именно они – освещение, звуки, места расположения – являются реперными точками памяти, за которыми хранятся события. Во всяком случае, я и сейчас вижу себя с Библией в руках и помню то почти сакральное чувство, которое испытываю при соприкосновении с Книгой. Мне, наконец, открывается структура древнего писания, но на этом – все: Раиса Давыдовна уносит книгу – ее не прочитаешь залпом за одну ночь или день, как мы привыкли читать самиздатовскую литературу. Позже, в восьмидесятых годах, мой муж, рискуя многим, нелегально привезет мне из Польши для медленного чтения Библию, изданную в Ватикане, но тогда, в шестидесятых, подержав в руках Книгу, я получила необъяснимый импульс для собственной духовной работы. В моем доме, как оказалось, тоже имелась Библия, напечатанная на русском языке еще до революции, но мама на всякий случай прятала ее от всех за пианино.

12. Со Светкиным замужеством прибавился еще один день рождения, который отмечали, и мы, друзья дома, эгоистично радовались этому.

Женя родился девятого июня, это был последний праздник сезона перед разъездом на каникулы, и веселье растягивалось до утра. К устоявшимся традициям дома добавилось немного медицинского цинизма и юмора, нового народа и песен, сочиненных Женей в студенческие годы: «Лейся, лейся, марганцовка, ты прекрасна, как рассвет, раз – спринцовка, два – спринцовка – гонококка больше нет». Я запомнила эти дни рождения, вероятно, благодаря свету, которого в июне очень много; он лился из всех углов и щелей, заполнял собой всю квартиру, и даже в столовой электричество не включали до самого вечера.

Однажды день 9 июня совпал с экзаменом, кажется, на четвертом курсе. Мы вышли с однокурсницей Наташей с химфака, и я посетовала, что не успела купить подарок для Жени. Она сказала: «Пойдем, покажу тебе, где можно нарвать шикарный букет». Мы прошли через центральное здание МГУ, вышли на площадь с цветами и фонтанами и двинулись в сторону Ленинских гор. Не доходя трех метров до Ломоносовского проспекта и пяти – до будки с милиционером, Наташа остановила меня перед полем распустившихся садовых маков. Размер каждого цветка был с детскую головку, толщина ножки – сантиметра полтора. Красота этих цветов, покрывавших газон на нескольких сотках, была почти гротеском. Наталья скомандовала энергично: «Рви!» Я показала ей на милицейскую будку и спросила: «Ты что, с ума сошла?» Но в этот самый момент, как под гипнозом желания, огромная черно-коричневая туча заволокла все небо и спустилась так низко, что закрыла стеклянную часть будки, затем и мы с Наташей стали едва различать друг друга. Дальше – классика, сверкнула молния, грянул гром и на нас опрокинулся поток теплой и, казалось, мутной воды, в одну минуту заливший нам волосы, платья, обувь. Под этим молочно-белым дождем мы рвали и рвали красные маки, пока охапка этих чудо-растений не оказалась в моих руках. Дождь чуть-чуть ослабил конспиративный напор, и мы увидели прямо перед собой зеленый глаз такси, тут же остановившегося на наши призывные взмахи. Уже сидя в машине рядом с милицейской будкой, я успела заметить, что по ее стеклянной части все еще вьются мутные водяные жгуты.